«Умное безмолвие всегда встречало много противников, особенно на Западе, которые, не обладая необходимым опытом,
в своем отвлеченном подходе к этому образу молитвы думали, что речь идет об искании какого-то механического приема,
приводящего к божественному созерцанию» (Старец Силуан. С.132).
К сожалению, западный образ жизни оказал влияние и на Грецию, в результате чего есть серьезные основания говорить
об изменении в отношении к православному преданию. Многие отмечают, что западный дух изменил нас, но видят эти изменения
главным образом в нравах, обычаях и разных других предметах. Я же полагаю, что самое главное изменение связано с безмолвием и исихазмом.
Безмолвие рассматривается теперь как устаревший путь, как бездеятельный образ жизни, не соответствующий нашей динамичной эпохе.
К сожалению, подобные взгляды господствуют даже среди людей, желающих жить в соответствии с православным преданием.
«Современному миру свойственны не память и безмолвие, но деятельность и тревога» (Γ.Μαντζαρίδης, там же, Σ.25).
В столь преданное наслаждениям и самодовольное время, как наше, исихазм не может найти отклика.
Происходит то, о чем говорит преподобный Иоанн Лествичник: «Рыба спешит убежать от удочки, а душа сластолюбивая отвращается безмолвия» (Леств.15:44).
Влюбленная в наслаждения эпоха глубоко враждебна безмолвию. Одна монахиня сказала мне, что в наше время дует «пустынный ветер антиисихазма»,
сжигающий все кругом. Такое суждение кажется мне абсолютно верным, и именно об этом свидетельствует современная действительность.
Дух, господствующий в наши дни, – это скорее дух Варлаама, нежели святителя Григория Паламы.
Богословие наших дней строится на логических рассуждениях. Оно попросту сделалось логической, можно даже сказать, философской системой.
Это история богословия, а не плод безмолвия и причастия Богу. Вот почему в богословских утверждениях обнаруживается много ошибок и разногласий.
Как я отметил выше, сегодня большинство из нас не воспринимает богословие в качестве медицинской науки.
Мы незнакомы с образом православного подвижничества. Но если прочесть Добротолюбие, где собраны наиболее показательные
в отношении метода богословия тексты, то станет видно, что в большинстве из них говорится о пути исцеления от страстей.
Эти тексты не содержат аналитических построений и не ограничиваются одним лишь описанием высоких состояний, но говорят о том,
каким образом должен действовать человек, желающий излечиться от страстей. Я уверен, что основное упущение современных богословов
заключается в недостаточном изучении Добротолюбия. Возможно, следовало бы основать специальную кафедру для изучения аскетики и исихазма,
которое основывалось бы на текстах Добротолюбия.
Кроме того, требуется и личное переживание метода православного богословия, как он описан в памятниках святоотеческой письменности.
Очень характерны слова архимандрита Софрония о различии между богословием умозрительным и совершающимся в Боге:
«Достижение подлинного созерцания без очищения сердца – невозможно.
Только сердце, очищенное от страстей, способно к особому изумлению при созерцании непостижимости Бога.
При этом изумлении ум радостно молчит, обессиленный величием созерцаемого.
К состоянию созерцания иным путем идет богослов-мыслитель и иным – аскет-монах.
Ум последнего не занят никакими размышлениями; он только, как сторож, безмолвно внимает тому, чтобы ничто постороннее не вошло в сердце.
Имя Христа и заповеди Его – вот чем живут сердце и ум при этом «священном безмолвии»; они живут единою жизнью,
контролируя все совершающееся внутри не логическим исследованием, а особым духовным чувством.
Ум, соединившись с сердцем, пребывает в таком состоянии, которое дает ему возможность видеть всякое движение,
происходящее в «сфере подсознания». (Этот термин современной научной психологии употребляем здесь условно,
так как он не совпадает с представлениями православной аскетической антропологии.)
Пребывая внутри сердца, ум усматривает в окружении его появляющиеся образы и мысли, исходящие из сферы космического бытия
и пытающиеся овладеть сердцем и умом человека. В форме помысла, то есть мысли, связанной с тем или иным образом,
является энергия того или иного духа. Натиск идущих извне помыслов чрезвычайно силен, и, чтобы ослабить его,
монах вынуждается в течение всего дня не допускать ни единого страстного взирания, не позволять себе пристрастия ни к чему.
Монах постоянно стремится к тому, чтобы число внешних впечатлений довести до последнего возможного минимума,
иначе в час внутренней, умной молитвы все отпечатлевшееся неудержимою стеною идет на сердце и производит большое смятение.
Цель монаха – достигнуть непрерывного умно-сердечного внимания; и когда после многих лет такого подвига,
труднейшего всех других подвигов, чувство сердца утончится, а ум, от многого плача, получит силу отталкиваться
от всякого приражения страстных помыслов, тогда молитвенное состояние становится непрестанным и чувство Бога,
присутствующего и действующего, – великой силы и ясности» (Старец Силуан. С.127–128).
Православное богословие должно напитаться соками безмолвия, чтобы сделаться подлинно православным, а не академическим.
На этом поприще уже прилагаются определенные усилия, но проблема не становится менее острой. Говорит ли современное богословие
о слезах и плаче, самоукорении и смирении? Рассматривает ли оно в качестве способа богопознания «остановку ума и мира,
забвение дольнего... перенесение помышлений к лучшему»? Полагает ли оно условием достижения богообщения необходимость
«оставить все чувственное вместе с ощущениями, и, возвысившись над помыслами, помышлениями, всяческим знанием и самою мыслию,
всецело же отдаться чувственному умному действию, которое Соломон назвал божественным чувством, и достичь неведения,
которое превыше знания, или, что то же самое, всех видов пресловутой философии...»?
Мне представляется, что современное богословие является скорее умозрительным, рациональным.
«Богатство», на котором оно основывается, заключено в мысли. Показательна его оценка,
данная архимандритом Софронием:
«...еще один вид воображения, о котором мы хотим говорить, – это попытки рассудка проникнуть в тайну бытия и постигнуть божественный мир.
Такие попытки неизбежно сопровождаются воображением, которое многие склонны называть высоким именем богословского творчества.
Подвижник умного богословия и чистой молитвы решительно борется в себе с этим видом «творчества», потому что оно является процессом
обратным порядку действительного бытия, так как при этом человек творит Бога по образу своему и по подобию» (Старец Силуан. С.144).
В другом месте тот же автор пишет: «Богослов-рационалист строит свою систему, подобно тому как архитектор строит дворец или храм,
пользуясь эмпирическими и метафизическими понятиями в качестве строительного материала и заботясь не столько о соответствии
своего идеального построения действительной истине бытия, сколько о великолепии и гармонической целостности своего произведения в его логическом аспекте.
Как это ни странно, но многие большие люди не устояли перед этим, в сущности, наивным искушением, скрытым началом которого является гордость.
Порождения рассудка бывают автору дороги так же, как матери дорого дитя, порождение ее чрева.
Свое творчество он любит, как самого себя, ибо отождествляется с ним, замыкаясь в своей сфере.
В таких случаях никакое человеческое вмешательство извне не в силах помочь, и если сам он не отречется от своего мнимого богатства,
то никогда не достигнет чистой молитвы и истинного созерцания» (там же, с.150).
Таково Варлаамово, а не паламистско-православное богословие.
