С Троице-Сергиевой Лаврой было связано начало его духовной жизни. После открытия Лавры он, еще будучи в миру инженером-строителем, участвовал в восстановлении монастыря. Здесь он учился в семинарии, но настоящей духовной школой был для него Храм. Рассказывали, что во время церковной службы он забывал обо всем и нередко опаздывал на уроки. Когда педагоги спрашивали: «Где Остапенко?», то дежурные студенты отвечали: «У преподобного Сергия на молебне» или: «Читает записки на панихиде». Некоторым студентам это казалось странным, и они втихомолку подшучивали над ним (на что он отвечал только улыбкой), но когда приближались экзамены, то шутники первыми просили у него молитв. Многие впоследствии с благодарностью вспоминали отца Савву именно за то, что он своим примером учил их, что самое главное в жизни христианина, особенно священнослужителя,– непрестанная молитва.
Теперь отцу Савве предстояло расстаться с лаврскими монахами – своими духовными братьями и сослужителями, а также с многочисленными чадами, с которыми он был связан неразрывными узами любви; они не могли представить себе жизнь без своего духовного отца. Монах, покидающий монастырь, похож на мореплавателя, который оставляет пристань родного города и, направляясь к неведомым берегам, отдает себя простору моря,– только монах отдает себя Промыслу Божиему, непостижимому и более глубокому, чем океан.
Что меня поразило в отце Савве в тот день? – То, что он был совершенно спокоен, как будто все происходящее не касалось его, как будто вся его жизнь сосредоточилась в имени Иисуса Христа, а до остального ему мало дела. Он вверил себя и свое сокровище – чад своих – воле Божией и Покрову Пресвятой Богородицы. Мне казалось, что если бы его послали не в Печерский монастырь, а в степи Казахстана или в заполярную тундру, то он принял бы это с таким же душевным миром и готовностью, как послушание, данное от Бога.
Я подошел к нему, взял благословение и попросил уделить мне несколько минут. Я спросил о том, что считал самым главным: как научиться Иисусовой молитве. Отец Савва внимательно посмотрел на меня. Кажется, ему понравился мой вопрос. Он стал излагать мне учение святых отцов об Иисусовой молитве по «Добротолюбию». Я был удивлен тем, что он помнил наизусть целые страницы из святоотеческих творений. Прежде я читал «Добротолюбие», но в его устах оно звучало по-другому. Слова отцов были как бы оживотворены и согреты его личным молитвенным подвигом. Я воспринимал их так, будто слышал в первый раз. Словно раньше, открывая книгу, я видел ноты, а теперь слышу их дивное звучание. Страницы «Добротолюбия» засияли передо мной внутренним светом. Мне казалось, что древние отцы-аскеты говорят его устами. Что я испытывал в эти минуты? – Какую-то необычайную живую теплоту в своем холодном сердце. Тогда я почувствовал, что значит жизнь и смерть сердца. Я понял всем своим существом, почему люди уходили в монастыри и пустыни, какое духовное сокровище, подобное златоносной жиле, они находили там. И еще мне казалось, что если бы тогда отец Савва сказал мне: «Оставь все и иди за мной», то я бы пошел за ним хоть на край света. Затем я спросил его: «У какого отца наиболее полно и ясно изложено учение об Иисусовой молитве, особенно для нашего времени?». Он ответил: «У русского инока Дорофея в книге, называемой «Цветник рукописный» 7«,– но добавил, что эта книга очень редкая и написана на церковнославянском языке. Он беседовал со мной с таким вниманием и участием, как будто ему не предстояло вскоре покинуть Лавру, как будто не стояли у стен монастыря его чада, горько оплакивая грядущую разлуку с духовным отцом. Казалось, что у него нет ничего, кроме имени Иисуса Христа, и в этом имени есть все. Монах на земле – нищий, и вместе с тем он царь в своих владениях: его жезл – молитва, его корона – покров Пресвятой Богородицы, его престол – покорность воле Божией.
Духовное спокойствие отца Саввы передалось мне. Я почувствовал, что он любит меня, любит ради Христа, и что я, как ни странно, защищен этой любовью и со мной не может произойти ничего страшного. Это касалось не только моей души, но и всей моей последующей жизни: как будто с этого часа я нахожусь под невидимым покровом его молитв.
Это трудно объяснить: я обрел не гарантированную защиту от того, что мир считает несчастьем, а уверенность в том, что все случающееся с человеком – только различные обстоятельства и ситуации, скорлупа жизни, но не сама жизнь, и что существует лишь одно действительное несчастье – потеря Бога. Я явственно ощутил, что с благодатью Божией нетрудно пережить все скорби в этом мире, и что главное то, чем живет человеческое сердце, а остальное – только внешнее, составляющее как бы оболочку жизни. Может быть, в малой степени, но я почувствовал то, что открыто святым: «С Богом везде хорошо». Без Бога внутреннее исчезает, а внешнее становится для человека полем постоянной борьбы: как зверь, оно преследует свою жертву повсюду и терзает ее душу и плотъ.
При встрече с отцом Саввой я не чувствовал никаких особых эмоциональных переживаний – наоборот, они утихли, как ветер, которому сказал Господь: стихни и перестань 8. Я подошел к отцу Савве, и в то же время мне показалось, что это он подошел ко мне и принес с собой то, чего мне так не хватало,– окружающий его дух не земной, а какой-то глубокой, всепроницающей тишины. Эту тишину я ощутил в своем сердце. Разговоры с богословами, напротив, колебали мой ум, как будто я находился в лодке, раскачивающейся на волнах. А здесь все оказалось просто, ясно и понятно. Замолкли внутренние противоречия, отступили темные силы, грызущие зубами сердце, и стало просто хорошо, как будто солнечным утром я пробудился от какого-то тяжелого сна. Это было состояние совершенной уверенности в бытии Божием, в Его присутствии и в Его благом Промысле обо мне,– так мы уверены в том, что существуют земля и небо. В этом состоянии невозможно рассуждать о вере, как невозможно и нелепо доказывать, что ты есть на этом свете. Благодать можно назвать «очевидностью Бога».
При встрече с подвижником особое пламя охватывает сердце. Это пламя не жжет, не вводит в состояние восторга, а открывает человеку, что есть еще некое таинственное «сердце в сердце», где обитает Господь.
Как странно: если бы те же слова, которые произнес отец Савва, я услышал от другого человека, они осели бы в памяти ума, а сказанное отцом Саввой вошло, как острый клинок, в глубину сердца и осталось там навсегда.
Встреча со схиигуменом Саввой стала для меня самым главным свидетельством того, что существует нечто великое и невыразимое словом – истинная жизнь с Богом, без чего обычная жизнь – только медленное умирание.
Я поцеловал руку отца Саввы, и какое-то чувство подсказало мне, что моя жизнь будет неразрывно связана с ним.
* * *
Мне трудно писать о схиигумене Савве именно потому, что он жил в той духовной стихии, которая плохо поддается рассудочному анализу и словесной интерпретации. Когда приходит благодать, то замолкает слово: вступают в силу духовные интуиции, непосредственное восприятие того, что лежит за порогом телесных чувств. Человеческое слово, сказанное о том духовном состоянии, в котором пребывал отец Савва и которое могло передаваться другим только отчасти, как отраженный свет, кажется ложью. Благодать входит в душу как великая тишина, как отсутствие противоречий – постоянных диссонансов, эмоций и аналитического мышления. Но это вовсе не тишина могилы, а пробуждение духа. Эта тишина светится и живет; коснувшись человеческого сердца, она начинает звучать в нем как гимн Богу. Благодать можно ощущать, но рассказать о ней невозможно. Я помню, как в детстве рисовал на бумаге домик, а над ним солнце; от солнца идут лучи по направлению к домику… Все слова о том, что принадлежит безмолвию, похожи на рисунок, в котором ребенок хотел отразить небо и землю.
Схиигумен Савва (Остапенко)
Чем выше подвижник стоит на духовной лестнице, тем труднее писать о нем, тем фрагментарнее наши знания о его жизни. Во-первых, потому, что духовное видит душевное, а душевное не видит духовного. Только лишь через какие-то просветы человек может соприкоснуться с внутренним миром подвижника как с откровением благодати, а затем не находит слов, чтобы рассказать, что с ним произошло. Во-вторых, потому, что жизнь подвижника может быть бедна внешними событиями, вернее, она лишь отчасти отражена во внешних ситуациях и событиях, но сосредоточена в центре всех центров – в Боге. Духовный путь подвижника – это путь от мира к себе, от рассудка – к сердцу, а оттуда – к Богу. Описывать только внешние события его жизни – все равно что описывать не человека, а его одежду. В общении с подвижником открывается для человека новая жизнь; происходит его перерождение, снимается какой-то полог, лежащий на очах его сердца. Он видит мир, которого не видел никогда, а то, что окружает его, предстает перед ним в других измерениях, как бы на фоне всепронизывающего света. Более того, это состояние трудно удержать в памяти, оно приходит и уходит. Если дух снова погружается в обычную дремоту, то душа не в силах воспроизвести в своей эмоциональной памяти прежнее духовное состояние.
* * *
Господь допустил меня, грешного, увидеть великих старцев нашего времени. У каждого из них были свои особые духовные дары. Как луч, преломляясь через призму, распадается на цвета радуги, так благодать Божия действовала в одном подвижнике как дар духовной мудрости – это чувствовали те, кто приходил за советом к схиархимандриту Серафиму 9,– другим даровала способность утешать скорбящих и сострадать грешным – этим даром наделен архимандрит Иоанн (Крестьянкин) 10, а схиигумен Савва, как мне всегда казалось, получил от Господа дар благодатной молитвы. Впрочем, слово «казалось» здесь не вполне точно: те, кто общался с ним, ощущали эту благодать. Они чувствовали силу его молитв своей душой, притом не только когда он молился в храме или в келии, но и когда он вел беседу с ними или просто молча слушал их. Это была та непрестанная молитва, которая идет от сердца к сердцу,– молитва, неподвластная расстоянию и времени. Человек чувствовал, что он вошел в незримый свет молитвы подвижника. Будет ли он рядом с отцом Саввой или за тысячи верст от него, будет ли он совершать путь земной жизни или уже окончит его – этот свет не угаснет и не померкнет, любовь отца Саввы не оставит человека одиноким и брошенным.
Когда я ехал к отцу Савве в Печеры, то мне казалось, что старец уже издалека встречает меня: он знает, что я еду к нему, и духовно он уже со мной. Когда я уезжал от отца Саввы, то испытывал такое же чувство: что он провожает меня своей молитвой, что увеличивается расстояние между нами, но он остается таким же близким, как тогда, когда я находился в его келии.
Молитвы такой силы, которой обладал отец Савва, я не встречал ни у кого. Я воспринимал его как преемника праведного Иоанна Кронштадтского. Бывали случаи, когда старцы перед смертью передавали духовные дары своим ученикам. Мне кажется, что отец Иоанн Кронштадтский благословил даром молитвы отца Савву, как будто даровал ему силу и высокое дерзновение молиться за людей. Схиигумен Савва был всегда радостен, словно он только что получил какую-то дорогую для него весть и хочет поделиться ею со всеми нами. Но особенно преображался он во время храмовой молитвы, тогда и облик его напоминал отца Иоанна. Я помню его взгляд: лучистый, ясный и глубокий, как будто проникающий до глубины души. Эти глаза были чистыми, как кристаллы, через которые сияет вечность, и тогда мне вспоминались слова из Евангелия: «Это Иоанн восстал из мертвых, и силы деются в нем» 11,– настолько его лицо, особенно глаза, нечто во взгляде, что невыразимо словом, было похоже на портрет великого Кронштадтского пастыря.
И какой страшный парадокс: до того как я стал духовным чадом отца Саввы, у меня по временам возникало какое-то непонятное раздражение по отношению к нему, как будто его присутствие и молитва колыхали темное дно моей души, и появлялось похожее на беснование желание оскорбить и унизить его. Однажды со мной произошел такой случай. У меня обнаружились признаки болезни, которую можно было излечить только хирургическим путем, но я не хотел обнажать свое тело и не обращался к врачу. И вот во время очередного приступа болезни и тяжелого искушения против схиигумена Саввы я сказал с какой-то злобой, как говорят скверную шутку, чтобы посмеяться над человеком,– сказал в своем сердце: «Если ты святой, то исцели меня», веря, что он не исцелит. И вдруг случилось то, чего я не ожидал. В ответ на мои похожие на кощунство слова я, к своему изумлению, получил исцеление. Эта болезнь больше никогда не повторялась.
Как глубоко падение человеческой души! Только в редкие мгновения понимаешь, какой ад скрыт в глубинах сердца. И лишь Кровь Христа могла искупить и оживотворить эту бездну греха – человека.
* * *
Общение со схиигуменом Саввой стало для меня незабвенным событием. Казалось, что душа его источает волны незримой любви и возвращает к жизни окаменевшие в грехах холодные души людей, как бы согревая их весенним теплом. И в то же время по своему характеру он вовсе не был мягок и ласков, напротив, в нем чувствовалась строгость, особенно к духовным чадам. Старец не терпел неискренности и лицемерия и часто пресекал слащавое «смиреннословие» своего собеседника каким-нибудь резким словом, отрывистым, как удар хлыста. Он считал, что явному гордецу легче увидеть свои грехи, чем «артисту смирения», который под земными поклонами и непрестанным повторением «простите» скрывает тщеславие и гордость. Таких людей отец Савва подвергал неожиданным тяжелым испытаниям, желая, чтобы они увидели, как непрочно это внешнее напускное смирение, в которое они уверовали сами, в душе восхищаясь собой. Духовные чада говорили, что подходят к келии отца Саввы со страхом, но это похоже на страх больного, который идет к опытному хирургу: он боится боли и в то же время знает, что получит помощь и исцеление.
Я говорил, что отец Савва всегда был радостен, душа его светилась духовным ликованием, но однажды в алтаре Печерского храма я увидел картину, поразившую меня. На низкой скамеечке, недалеко от престола, сидел отец Савва и читал письмо; затем он опустил руку с письмом и как будто погрузился в раздумье. На его лице отразилось глубокое страдание, я почувствовал, что он приносит покаяние за своих чад – покаяние, похожее на кровь, текущую из его сердца, как из раны; я увидел, как ему тяжело из-за наших грехов, и понял: нам легко, потому что он невидимо страдает за нас.
Я помню свою поездку в Палестину. Там как-то особенно явственно чувствуется присутствие Бога, как будто исчезает протяженность времени и человек переносится в тот мир, где проходила земная жизнь Христа Спасителя. Словно улицы Иерусалима хранят следы Его ног, земля Гефсимании – пролитые Им в молитве капли кровавого пота, а в воздухе Галилеи звучит эхо слов Нагорной проповеди. В храме Воскресения Господня кажется, что в этом месте снята преграда между вещественным и духовным, что здесь незримо присутствует Небесная Церковь. Отец Савва не был ни в Иерусалиме, ни на Афоне; его иноческая жизнь протекала в двух монастырях: в Троице-Сергиевой Лавре и Печерской обители. Но когда я вспоминаю встречи с ним, то мне кажется, что он был моим проводником по Святой Земле, которой я тогда еще не видел. Раз монахиня, побеседовавшая с отцом Саввой, сказала: «Он – святой». Я спросил: «Ты видела чудо?». Она ответила: «Во время беседы с ним я почувствовала такую радость и ликование, которую может дать только благодать Божия. Сердце нельзя обмануть».
Одна женщина в Сухуми спросила меня: «Ты знаешь отца Савву?». Я ответил: «Да». Она сказала: «Нет, ты не знаешь его. У меня был рак груди. Врачи говорили, что операция необходима, я попросила молитв у отца Саввы. Он ответил: «Будешь здорова». После этого опухоль у меня стала рассасываться, а потом исчезла совсем. Разве ты знал, что он творит такие чудеса?». Я спросил: «А ты сказала ему об этом?». Она ответила по-детски: «Я купила две большие рыбы, самые лучшие на базаре, принесла в тот дом, где он был, и просила, чтобы он принял от меня этот дар. Затем я встретила его в церкви и, когда хотела сообщить ему о своем исцелении, он дотронулся пальцем до моих губ и тихо сказал мне на ухо: «Господь, а не я"".
* * *
Отец Савва имел особое молитвенное усердие к Пресвятой Богородице и святителю Николаю Мирликийскому. И сам он своим духовным обликом напоминал мне святителя Николая. Не случайно мирское имя его было Николай. В чем выражалось это сходство? Я думаю, во всецелой любви к Богу и в жертвенной самоотдаче людям. Отец Савва обладал редкой способностью, которая достигается немногими посредством особой внутренней аскезы: быть одновременно с Богом и людьми; с Богом – предстоя Ему в своем сердце, и с людьми – разделяя их скорби и заботы. Думая об отце Савве, я вспоминал апостола Петра, который, не утопая, шел ко Христу по бурным волнам Галилейского моря 12 , и мне казалось, что отца Савву над бушующим житейским морем носят невидимые крылья веры. Он ограждал себя от мира не стенами затвора, а непрестанной внутренней молитвой. Мне казалось, что все силы своей души он стянул в сердце, как лучи в одну точку. Этим световым центром его жизни было имя Иисуса Христа. Отец Савва видел мир через свет внутренней молитвы; он хранил себя от страстей огнем молитвы; его слова были напоены силой молитвы. Я встречался с великими старцами, но лишь у немногих видел такую внутреннюю независимость от мира, такую свободу от ига его лживых условностей, какую имел отец Савва. Я даже дерзну сказать, что не встречал человека, кроме нескольких юродивых, который был бы так свободен от душевной тирании мира и от притязаний на свободу во Христе со стороны «князей» этого мира. Он служил людям, но не давал им господствовать над собой. Он был подобен пламени, которое освещало и согревало людей, но могло также обжечь тех, кто захотел бы прикоснуться к нему рукой.
Отец Савва не раз повторял слова преподобного Пимена Великого: «Чтобы иметь мир в душе, находись в своем чине» 13. Церковь, семья, служба – все это структуры, где человек должен найти себя и определить свое место. Отец Савва не одобрял тех игуменов и игумений, которые из-за ложного смирения боятся проявить свою власть: от этого происходят нестроения в монастырской жизни. Он также считал, что духовному отцу не должно под предлогом милосердия «распускать» своих чад и самому становиться послушником у них. Он приводил слова преподобного Иоанна Лествичника о том, что монах, умирая, будет проклинать своего излишне снисходительного духовника 14.
Однажды я сказал отцу Савве, что не имею духовных чад, и думал, что он одобрит это. Но он строго сказал мне, что я, отказывая людям в совете и общении, от этого преподобным Антонием не стану, и что это порождение не смирения, а лености, что я горжусь тем, чего священник должен стыдиться. Но тут же добавил, что надо уметь руководить духовными чадами и, скрывая любовь, проявлять к ним разумную строгость. Он сказал, что для решения духовных вопросов достаточно нескольких минут и нельзя позволять людям распоряжаться твоим временем, что для правильного руководства надо встречаться с человеком редко и на короткое время, объясняя ему это, например, так: «У меня есть для тебя пять минут, уложись в это время, ты не один»; или же можно сказать человеку, чтобы он написал исповедь или вопросы на бумаге – не более одной страницы. Исключение отец Савва делал для тех, кто приезжал издалека. Очень часто он, не отвечая на вопросы, говорил: «Я помолюсь о тебе». И, как правило, человек получал ответ, иногда совершенно нежданный.
Можно сказать, что отец Савва общался с людьми через молитву, беседа была только подспорьем. Он говорил о том, что встреча с духовным отцом должна быть для человека событием, а не обыденностью; что ни одно слово духовного отца, даже сказанное в шутку, нельзя пропускать без внимания. Он говорил, что некоторые духовные чада за три минуты пребывания с ним получают больше, чем другие за неделю.
Я как-то спросил у него: «Какая страсть самая опасная и какой грех самый губительный?». Он ответил: «Трусость и боязливость. Такой человек живет всегда двойственной, ложной жизнью, он не может довести доброго дела до конца, всегда хитрит и как бы лавирует между людьми. У боязливого кривая душа; если он не поборет в себе эту страсть, то неожиданно для себя под действием страха может стать отступником и предателем». Когда я спросил: «А как преодолеть эту страсть?» – он ответил: «Преодолевай ее в малом, не надейся на людей, в том числе на себя, а уповай на Бога. Страх перед Богом уничтожает другой страх». Затем сказал: «Молись Божией Матери. Она – наша Взбранная Воевода».
Один иеромонах, желая исповедаться у отца Саввы, написал на листе бумаги грехи, которые он вспомнил; среди них были и тяжелые. Старец взял лист и карандаш и стал читать. Выражением лица он напоминал врача, который внимательно и напряженно слушает больного, чтобы определить его болезнь. Он читал медленно и сосредоточенно, словно взвешивая каждый грех на ладони своей руки. Через исповедь он будто стремился увидеть душу человека, его духовный путь и сокровенную внутреннюю жизнь и определить причины совершенных грехов. Вдруг он встал и резким движением карандаша подчеркнул одну фразу, а затем вернул лист иеромонаху: тот написал, как он из-за боязни перед человеком покривил своей совестью. Отец Савва сказал: «Обрати на это внимание, трусость – один из самых тяжелых грехов; она является причиной многих других грехов и падений, ведь во время гонений люди из-за трусости отрекались от Христа. В Апокалипсисе написано, что боязливые не спасутся и не войдут в Небесный Иерусалим 15. Старайся искоренить этот грех из своего сердца». Затем он добавил: «Оставь этот лист, я сожгу его». Иеромонаху впоследствии рассказывали, что письма с исповедями, которые ему присылали духовные чада, отец Савва сжигал с особой молитвой у себя в келии. Он говорил, что некоторые листы горят с трудом, а от других остается зловоние.
Иеромонах возвращался от отца Саввы с радостным чувством и ощущением, что грехи его сгорели в невидимом пламени.
* * *
Отец Савва сострадал каждому человеку, но к своим чадам был строг и, как уже говорилось, часто скрывал это сострадание под внешней суровостью. Чем больше он любил человека, тем более требовательно обращался с ним: слово его звучало властно. И напротив, к слабым духом он проявлял снисходительность и даже уступчивость, как к ребенку или больному. Отец Савва говорил, что каждый металл имеет свою меру прочности. Когда он давал благословение на какое-нибудь дело, то не терпел возражений и споров. Если же он видел, что человек немощен душой и изнемогает, то сам снимал с него послушание или облегчал его; а если считал, что тот может исполнить требуемое, но колеблется, то не слушал его объяснений, не повторял своих слов, но резко обрывал его и гнал от себя.
Фарисейское смиреннословие и ложь отец Савва считал худшим видом гордости. Если человек приходил к нему с искренним покаянием, то он никогда не упрекал его, как врач не упрекает больного за гнойные язвы и раны, а старается сделать все, чтобы исцелить болезнь. Старец словно сжигал грехи духовных чад огнем своей молитвы. Но если он видел в человеке лицемерие и хитрость, то гневался на него, резал словом, как ножом, и мог, в буквальном смысле, выгнать такого человека в шею из своей келии. Грех фарисейства он считал одним из самых трудноисцеляемых грехов. Поэтому его видимая резкость была как бы последним средством разбудить совесть человека.
Старец строго обращался с гордыми и непослушными. Одного тщеславного и самоуверенного человека, который пришел к нему в келию, он заставил стоять у порога, сказав, что келию только что убрали, а он своими ногами запачкает пол. Другому он сказал: «Ты пришел не спрашивать, а искушать меня, чтобы потом рассуждать, в ком больше правды: во мне или в твоем старце, которого ты также искушал вопросами, а теперь решил оставить». Некоторым отец Савва говорил так: «Ты был в зоопарке? Если ты подойдешь с пищей к зверям, то они будут внимательно смотреть за каждым твоим движением. Брошенная тобой пища не успеет упасть на землю, как они схватят ее на лету. Так ты должен хватать на лету каждое слово старца и запоминать его».
Схиигумен Савва терпеть не мог многословия. Он учил своих чад говорить как можно более кратко. Некоторым он давал правило произносить в день не более определенного количества слов. Старец стремился сохранить от рассеяния внутреннюю молитву, поэтому он предпочитал, чтобы духовные чада записывали свою исповедь – не более одной или двух страниц. Они должны были предварительно обдумать ее, выбрать самое главное и отбросить второстепенное. Отец Савва говорил, что, исповедуясь духовному отцу, не должно объяснять или рассказывать обстоятельств, пускаться в глубокий самоанализ и в тонкий просмотр своих помыслов – надо указать на грехи, которые ты совершил, а не писать автобиографию. Когда к отцу Савве подходили за разрешением того или иного вопроса, он также пресекал многословие: просил кратко и ясно изложить, в чем дело, и ждать ответа от духовного отца. Чем меньше слов, тем понятнее дело, тем более правильный ответ может дать духовник. Схиигумен Савва считал, что человек, который долго объясняет старцу свою проблему, хочет убедить его согласиться с решением, которое он сам уже принял, и как бы принуждает его благословить то, чего желает сам. Здесь происходит некая внутренняя борьба между вопрошающим и отвечающим: под видом дополнительных объяснений такой человек представляет новые аргументы в пользу своего решения и внутренне давит на волю старца. Получается обман или самообман. Основа благословения как доверие к старцу здесь отсутствует, и поэтому воля Божия не может проявиться через старца. В таких случаях отец Савва обычно прерывал беседу. Он рассказывал: «Одна женщина, подойдя ко мне, хотела попросить благословения на какое-то дело и стала говорить не умолкая. Я сказал ей, что понял. Но она, не обращая внимания на окружающих, не отставала от меня, продолжая говорить. Тогда я взял ее за шиворот и вытолкал из келии,– и, слегка улыбнувшись, добавил: – Это почему-то показалось ей обидным. Бывает и так. Приходит ко мне человек и говорит: «Помолитесь обо мне». Я киваю головой; он отойдет на несколько шагов, возвращается и опять говорит: «Помолитесь обо мне», и так несколько раз. Может быть, я и помолюсь за него, но ему отвечаю: «Научись молиться за себя сам"".
Если духовные чада хотят, чтобы их любили духовные наставники, то они должны больше слушать, чем говорить, и не спрашивать по несколько раз об одном и том же. Слово имеет силу на всю жизнь, если духовный отец не отменит его. Они не должны мешать молитве старца: ведь во время молитвы он ближе к ним, чем во время беседы.
Отец Савва просил духовных чад молиться за него и друг за друга. Молитва духовного отца охраняет чад, а молитва чад помогает духовному отцу.
Многословие указывает на гордость, которая ищет самовыражения, на непослушание, которое постоянно перечит и спорит, на отсутствие внутренней молитвы, которая должна собирать ум от внешнего, извне к себе самому. Многословие с монахом доказывает духовную невоспитанность и дикость. Иногда болтливость свидетельствует о духовной и душевной болезни, о состоянии, называемом прелестью, об истерии или тихом бесновании. Замечено, что психопаты теряют контакт с другими людьми, они не могут слушать, так как живут в мире собственных представлений и слов. Если у человека духовная болезнь в виде страстей или состояние прелести, то надо пресекать его «монологи», в которых он реализует свои страсти; если это душевные болезни – различные мании и фобии,– то говорить с таким человеком также бесполезно, все равно, что писать на воде. Это бессмысленная трата времени и сил.
Некоторым отец Савва говорил: «Закрой рот и отвечай только на те вопросы, которые я тебе задам». Многословие с духовным отцом он считал распущенностью. «Духовный отец для спасения, а не для дружбы,– говорил он.– А ты разговариваешь со мной, как с соседкой, которую встретила на улице». Если житейские вопросы не были связаны с духовными, то отец Савва нередко вовсе отказывался отвечать на них. Он приводил в пример слова Спасителя, Который отказался делить имение братьев 16. Отец Савва как-то сказал: «Если я буду говорить об обыденном, то стану обывателем».
И среди народа отец Савва мог сохранять внутреннее безмолвие. Рядом с ним мне вспоминались слова преподобного Феодора: «Или удаляйся от людей, или будь для них, как меч» 17.
Монашеская жизнь – это концентрация на самом главном – на богообщении, которое достигается через молитву и очищение ума от помыслов и фантазий, пробуждающих страсти и грехи в нашем сердце. Молитва требует внутреннего безмолвия, при этом душа становится особенно чуткой к внешним впечатлениям, в том числе к слову. Слово воспринимается как шум, нарушающий тишину. Вместе со словами в душу врываются впечатления, образы и картины – враги молитвы, поэтому длительные беседы угнетают душу монаха, приводят его в состояние внутреннего опустошения и усталости. Этого не понимают мирские люди, которые беспрерывно пребывают в грохочущей кузнице мира, в буре своих помыслов и страстей; для них разговор – это шум в привычном шуме, а для некоторых даже разрядка. Есть цветы, которые могут жить только в парнике; если открыть окошко парника, они болеют и гибнут. Так монах может жить лишь в атмосфере внутренней тишины и молитвы; посреди мира, который через слова врывается в его душу, он болеет и чахнет. Источник силы – это дух, обращенный к Богу, дух, который в то же время очень нежен и уязвим.
С наступлением холода осыпаются листья у деревьев: они будто умирают до весеннего тепла. Жизнь теплится в них, но они погружены в глубокий сон. То же происходит с человеческим духом: подавленный шумом этого мира, потоком слов, вихрем впечатлений, которые врываются в душу и опустошают ее, дух как бы сокрывается и отступает, это его самозащита; вместо него действуют силы души – более грубые и поэтому более выносливые. Дух оживает снова, когда наступает внутренняя тишина, когда пробуждается молитва. Поэтому старцы любят тех, кто говорит обдуманно и кратко, кто не продлевает бесед с ними, кто не становится вором их молитвы. Любимый ученик Господа апостол Иоанн Богослов отличался молчаливостью. Он был обращен к своему сердцу, он был погружен в созерцание, которое выше слова. Он был любимым учеником именно потому, что его душа, пребывающая в безмолвии, могла вместить больше Божественного света – Божественной любви, изливающейся без меры на всех.
Когда я шел к отцу Савве, у меня было много вопросов, а при встрече с ним они вдруг исчезали, даже забывались, как будто были разрешены не словом, а силой благодати, как будто сама встреча с ним уже была ответом.
Про отца Иоанна Кронштадтского говорили, что «слово его было с властью». Эта власть ощущалась душой человека и в словах отца Саввы. Однажды, будучи в Сухуми, старец благословил своего послушника читать вслух житие святого Василиска. И знакомое нам повествование прозвучало по-иному, оно словно ожило: мы чувствовали близость мученика Василиска, как будто он сам помогал читать свое житие и разворачивал страницы своего мученичества перед нашими глазами. Потом отец Савва сказал: «Какое «сочное» житие!».
Молитвы и возгласы отец Савва произносил несколько отрывисто и резко, словно воин на поле боя, возвещающий то о близости врага, то о победе. Когда он молился, возникало чувство, что он видит того, к кому обращается, видит не «как живого», а именно – живого.
Центром духовной жизни схиигумен Савва считал Причащение. Он убеждал своих чад причащаться как можно чаще. Старец делал выписки из творений праведного Иоанна Кронштадтского и других отцов о пользе частого причащения. Он говорил, что диавол всеми силами старается отвести человека от Причастия. Темная сила борет человека с правой и с левой стороны: с левой – явными грехами: нерадением, леностию, осквернением души, фантазиями и помыслами, отвращением к храмовой службе, раздражительностью, злопамятством, стыдом исповедовать грехи перед священником, нечистыми сновидениями перед Причастием и так далее. Враг подходит к человеку и с правой стороны – через ложное благоговение перед святыней. Он внушает не только мирянам, но и священникам и даже архиереям, что частое причащение – это злоупотребление Таинствами, признак духовной гордости; что от частого причащения Тело и Кровь Христовы могут стать привычными, как простая телесная пища; что часто причащающийся человек не может достойно приготовиться к этому величайшему из Таинств. Такие люди смотрят подозрительно на тех, кто причащается часто, и считают частое причащение каким-то новшеством в Церкви. Отец Савва говорил, что лишить человека Причастия так же жестоко, как лишить грудного ребенка молока матери. Опыт показывает, что люди, причащающиеся часто, ведут жизнь в духовном плане более достойную, чем те, кто под предлогом благоговения лишают себя святыни. На самом деле это не смирение, а диавольский обман. В Причастии человек черпает силы для борьбы с грехом, а ему говорят: «Не причащайся часто». Откуда же он возьмет эти силы? Когда указывают на то, что в древности причащались часто, эти люди обычно отвечают: «Тогда был другой духовный уровень». Но разве духовный уровень не зависел от частого причащения? Отец Савва редко отлучал грешников от Причастия. Он говорил: «Исповедуйся, смири себя в своем сердце как самого недостойного и спеши к Святой Чаше». Однажды его из монастыря послали служить на приходе для восстановления и ремонта храма, который пришел в ветхость. Совершая пасхальную службу, отец Савва обратился к прихожанам: «В эту ночь я всех причащаю Святых Таин, все подходите к Чаше!».
* * *
Отец Савва очень любил Псалтирь. Он считал, что чтение Псалтири необходимо для Иисусовой молитвы, что псалмы и Иисусова молитва – живая вода из одного источника: Псалтирь поддерживает Иисусову молитву, как стены храма – его кровлю. В древности были монастыри, которые назывались обителями «неусыпающих». Монахи в них, разделенные на двадцать четыре чреды, день и ночь читали Псалтирь. Отец Савва благословлял своим духовным чадам распределять между собой псалмы Давида и читать их в определенное время суток, так чтобы чтение Псалтири в его духовной семье никогда не прекращалось. Старец считал необходимым и ежедневное чтение Нового Завета. Он советовал своим чадам, если это возможно, уделять час времени для чтения Евангелия и Апостольских Посланий.
Схиигумен Савва написал много книг о внутренней, духовной жизни. Тогда опубликовать их было невозможно: они перепечатывались на пишущей машинке или переписывались от руки. Католикос-Патриарх Илия II, тогда митрополит Сухумо-Абхазский(2), говорил, что отец Савва своими книгами оказывает большую помощь Церкви. Язык этих книг очень прост и ясен; в них найдут духовные советы люди различного интеллектуального уровня – от ребенка до богослова. Когда их читаешь, то кажется, что отец разговаривает со своими детьми.
Душа того, кто общался с отцом Саввой, чувствовала его духовную власть и стремилась подчиниться этой власти, скрыться за ней от искушений злых духов, колеблющих ум, как путник скрывается от бури за могучей скалой.
Я помню ночь, когда ехал из Москвы в Печеры. Дорога проходит через протянувшийся на огромном пространстве лес. Заходящее солнце кажется огненной птицей, которая свила себе гнездо среди ветвей, а лучи в просветах вековых деревьев – ее алым оперением или же языками пламени далекого лесного пожара. Синие краски неба темнеют, как лепестки фиалок, рассыпанные на лугу, превращаются в гроздья сирени. Постепенно сгущаются сумерки. Солнце заходит за горизонт. Небосвод облачается в багряный хитон, а затем закутывается в черную мантию, усеянную драгоценными камнями. Наступает ночь. Проходит несколько часов, и перед глазами встает другая картина: гроза в лесу. Голубые вспышки молнии рассекают непроницаемую мглу и озаряют землю трепещущим фосфорическим сиянием, вырывая лес из цепких объятий ночи. Струи дождя кажутся серебряными нитями. Деревья гнутся под напором ветра; вершины сосен склоняются в поклонах, точно прося кого-то о помиловании. И снова все тонет во мраке, а затем опять в ослепительных вспышках молнии мелькают перед окном вагона могучие ветви деревьев, борющихся с бурей. А в это время в душе – тишина, как будто возвращается детство, как будто буря в лесу – это земная жизнь с ее искушениями, превратностями и страстями. И если ты духовно будешь вместе со своим отцом, то буря, ломающая вековые деревья, не коснется тебя, и ты пройдешь сквозь нее, защищенный покровом молитв своего старца.
…В купе я один. Кругом тишина. Тускло горят лампочки, мерно качается полупустой вагон, подобно лодке на волнах, и мне кажется, что я нахожусь в одинокой монашеской келии, где-то вдали от мира с его соблазнами, заботами и гнетущей дух суетой.