Воспоминания афонского старца Николая (Генералова). Продолжение
.

Приехали в Оренбург, вот… Я сразу устроился при церкви, свечном заводе.
0Владыка Леонтий нас принял хорошо. Стал читать вскоре, иподьяконствовать. И подал прошение… А в 76-м году, то есть через год, отец Мисаил уехал на Афон. Я остался один в его доме с тётей Клавой, которая, кстати сказать, скончалась схимонахиней Ксенией. И вот жил там и подал прошение, и ждал вызова на Афон.
Вот так в такси дал обет и оказался в Оренбурге. Потом, за две недели до отбытия нашего на Афон, меня владыка постриг в монашество и священники, в иеромонахи рукоположил. Чего я, кстати, очень не желал. Но за послушание пришлось принять сан иерейский. Конечно, много интересного пришлось пережить в Оренбурге. Вот, поскольку, говорить — это не писать, то можно, конечно, рассказать такие случаи, когда вызывали в КГБ. Как же, молодой человек в церкви появился, это интересно!
И вот, помню, ко мне приехали мама в Оренбург, кажется даже тётя Ганя приехала, кажется да. А мне пришла повестка явиться в военкомат. Это первый был вызов в лапы КГБешников. Пришла повестка, я получаю эту повестку, а внутри, как бы сердечный такой, голос говорит, что повестка не в военкомат совсем, а просто КГБешники вызывают. И какой дурак будет вызывать призывника в 12 часов дня? Ведь все дела всегда делаются с утра. А тут вызывали в 12 или даже на 2 часа дня. Вот, получив эту повестку, я пришёл в келью, угостил гостей всех, прочитал акафист святому Николаю и утром сходил в храм, побывал на заводе своём, свечном. А поскольку военкомат находился в пяти минутах ходьбы от церкви, ушёл в своё время в церковь.
Когда увидел, что народа никого нет, то я сразу понял, что меня вызывает КГБ. Волнения не было, а кстати сказать, когда я был санинструктором, то от санинструктора очень многое и многое зависит в роте, в части военной. И поскольку у нас были такие войска ракетные, много было офицеров, и я там был как бы в почёте. И поэтому я на эти звёздочки смотрел просто как на людей, никогда перед ними не заискивал и не боялся их. Ездил на стрельбище с офицерами, например, вот… Отстреляются офицеры, полковник части, батальона, скажет:
— Дайте и доктору отстреляться!
И вот мне набьют рожки с пулями, дадут пистолет, и я тоже стреляю вместе с ними. И поэтому для меня что офицер, что рядовой было однозначно.
И когда меня вызвали в военкомат, я пришёл, мне сказали:
— Пройдите, — как сейчас помню, — в двадцать первую комнату.
Я прошёл, приходят в штатском:
— Здравствуйте!
— Здравствуйте!
— Я майор КГБ, господин такой-то…, тогда товарищ… Товарищ такой-то. Кажется, Крюков, что ли. В этом роде что-то.
— Очень приятно, — ему говорю, — рад познакомиться!
— Садитесь!
Сел. И началась беседа. Беседа длилась часа два, вот… Они хотели, конечно, своего добиться, чтобы я согласился работать на них.
— Вот, — говорят, — надо поймать, здесь есть люди, которые работают во вред Церкви. Вот ограбили там-то церковь, архиерея ограбили.
А я им говорю:
— А эти люди известны!
— Как известны?!
— В Крокодиле, номер такой-то, было о них сказано, и даже фотография ихнего главаря, который умно составлял телеграммы архиерею. Потом ехал туда, якобы от другого архиерея и грабил того архиерея. И ехал к следующему и так, кажется, восемь архиереев ограбил.
Они поняли, что я знаком с этим, начали по-другому. И в общем, я можно сказать, и не молился, по молитвам тёти Анисии, тёти Гани, и то, что акафист прочёл святителю Николаю, положился на волю Божию… И в конце оказалось, что не они меня спрашивают, а их.
Потом они уже не вытерпели и говорят:
— Знаешь, у нас везде уши есть!
Тут как к слову пришлось:
— Я о них знаю, о ваших ушах!
Их это взбесило:
— Как так?!
— Очень просто, — говорю, — вот смотрите. Когда я приехал в Оренбург, я подал прошение в Москву, что поеду на Афон. Пришёл в церковь и сказал, что вот я подал прошение. На утро, когда отец Мисаил пошёл к уполномоченному, уполномоченный уже знал о моей повестке… о моём прошении. Тогда КГБешник взревел просто:
— Ты знаешь, как это делается?
— Как? — я говорю.
— Это вот берётся прямой провод с Москвы и звонится!
И прочее.
Я говорю:
— В том-то и беда, что прошение я ещё не подал!
— Как?!
— Очень просто, я это сказал на словах, а прошение очень совсем недавно подал.
Ну, их это совсем вывело из терпения. И да, надо сказать, когда мы где-то час пробеседовали с первым майором, дверь была приоткрыта. Я понял, что там кто-то следит другой. И не ошибся. Через некоторое время вошёл другой, полковник КГБ, и тоже начал мне мозги пудрить.
В конце концов, я говорю:
— На вас работать не собираюсь. Никого я вылавливать не хочу. Как хотите, для этого есть полиция, милиция, КГБ. Пускай занимается каждый своим делом. Я в Церковь пришёл не для того, чтобы ловить кого-то, чего-то помогать и закладывать своих православных христиан.
— Нет, — говорят, — будешь!
Я говорю:
— Нет, не буду.
— Да, — говорят, — ты, наверное, бывал уже в наших когтях?
— Нет, не бывал! Надеюсь, что это первый и последний раз
— А почему ты спокойный такой?
— А чего волноваться? — говорю. — Вы же такие ж люди как я, смертные.
— Если ты так думаешь, ты никогда у нас не вырастишь! Будешь как гриб!
Я говорю:
— Я не хочу от вас никакого роста. И, потом, это от вас совсем не зависит.
В общем, в этом тоне поговорили, они  меня выпроводили.
— Об этом, — говорят, — пожалуйста, не разглашай, иначе тебе будет просто худо. А двадцать третьего (как сейчас помню) февраля должен прийти и сказать всё, что знаешь об этой компании.
Я говорю:
— Придёт 23 февраля и пройдёт, а я не приду. Вы знайте это!
И ушёл.
Также я продолжал работать, иподьяконствовать, читать, очень любил читать, читал громко. И вот в мае получаю новую повестку явиться в военкомат в 8 часов утра. А вот на этот раз получилось такое, что как бы голос в сердце, но я говорю, это надо пережить. Прямо на языке славянском, как будто бы кто-то говорит:
— В рясе пойдеши, спасен будеши. Без рясы пойдеши, погибнеши.
Я не мог понять, к чему это всё. Но, думаю, шутить с этим голосом не надо. Мисаила не было уже, старца, он был на Афоне. К владыке я с таким вопросом не обращался, вот… Да и духовника у меня не было в то время, потому что как-то не сложилась у нас такая духовная жизнь с нашими отцами в храме.
И вот с утра… с вечера, целый день у меня этот голос в сердце:
— В рясе пойдеши, спасен будеши. Без рясы пойдеши, погибнеши.
Вроде того — что хочешь, то и выбирай. Или погибнеши или спасен будеши, но должен пойти в рясе. Тогда я говорю тёте Клаве:
— Тётя Клава! На завтра приготовь мне рясу, погладь!
Она:
— Отец! Да ты что, с ума что ль сошёл?!
— Ничего не разговаривай, гладь рясу, чтоб завтра была готова.
А поскольку по российскому обычаю надо было ещё и сапоги, поехал на базар, купил яловые сапоги под рясу. И вот утром я одел эту рясу, одел сапоги, взял чётку, одел скуфейку. Ну, думаю, как же я пойду? А потом вспомнил, что когда я был Вильнюсе, то там был такой отец Василиск тогда, а было уже прохладно, а я, видно посинел уже от холода, и он дал мне свою рясу.
А я говорю:
— Отец! Я же просто иподьякон, не иеродиакон и никто.
— Да ничего, — говорит, — одевай, Бог благословит!
Ну, думаю, раз у меня благословение есть на ношение рясы, одел рясу, вышел с крыльца… Ну представьте себе — мне было тогда, шёл двадцать второй год, а тут в рясе, в то время! Это же было ещё при Брежневе! Подо мной будто земля горит!
И вот я иду. Куда там, не обращаю внимания ни на машины, ни на такси, автобусы. Иду пешком в военкомат.  Пришёл в храм, там так и ахнули все певчие:
— Отец! Что с тобой?! Монахом стал?
Я говорю:
— Хуже!
Ну, поклонился, взял благословение у старцев, у седмичного. И вот без пяти или без десяти восемь… Или всё же кажется, к девяти было утра… Наверное да, к девяти было. Без десяти где-то девять я вышел из храма и пошёл к военкомату. Подошёл к военкомату. На сей раз возле военкомата мои призывники, очень много молодежи и все какие-то угрюмые. Когда я подошёл, они соскочили, кто на чём сидел, и как бы две шеренги, две цепи, и я вот иду, поднимаюсь в военкомат. Увидела меня секретарша, поскольку она знала уже, извещена была, конечно, что приду я от КГБешников, то тут же звонит капитану:
— Товарищ капитан! Генералов идёт!
И вот, слышу, за мною шаги двухметровые, бежит капитан, обгоняет меня и тут же говорит:
— Товарищ Генералов, пройдите в комнату такую-то.
Я прохожу.
— Вот, говорят, сейчас начинаются учения довольно-таки серьёзные.
А учения тогда проходили, как вы знаете все, два процента смертности, это было допустимо.
— И вот вы, как призывник, должны следовать.
— Пожалуйста, вот я пришёл.
Начался допрос:
— Ты кто, священник?
Я говорю:
— Нет.
— Ты кто, дьякон?
Я говорю:
— Нет.
— Ты кто?
Я говорю:
— Я служитель Церкви.
И опять:
— Ты кто, священник?
Я говорю:
— Нет.
— Ты кто, дьякон?
Я говорю:
— Нет.
— Ты кто?
Я говорю:
— Я служитель Церкви.
Вот так несколько раз они спрашивали, я так отвечал. Думаю, если сказать, священник, я не священник, они пришьют мне какую-нибудь статью. И так же дьякон. И почему я должен лгать? Сзади меня, чувствую, кто-то ходит. И вот вышел старший лейтенант напротив меня и говорит:
— Слушай, поп! А если завтра война?
— Ну и что? — я говорю. — Один из первых приду вот на этот же пункт.
— А как придёшь?
— Ну вот так, в рясе приду, вот как сейчас. Только вот ещё пару книг возьму, Евангелие с собой.
О, как он выматерился, бедняжка!
Ну, я тут же с жалобой капитану, говорю:
— Товарищ капитан! Что такое, я в армии слушал эти матерки и сейчас матерится! Всё-таки мы из возраста этого призывного вышли.
Он:
— Ну ладно, не волнуйся, успокойся. Давай, иди домой, жди вызов.
И вот, пока я не уехал, ждал этого вызова. Конечно, я не ждал, я знал, что его не будет. Вот это было второе искушение. Вот когда первое искушение было, тогда вызывали КГБешники, вот такое было ощущение после разговора с ними: не бойся, когда тебя поведут перед властями, то говорить…, подождите, как там… Евангелие это говорит…: «Не думайте, не гадайте, что будете говорить, дух Святый научит вас в тот час, како подобает рещи». Вот это как раз было. А здесь вот получилось совсем другое. Здесь был как бы голос внутренний. И главное, что на славянском языке: «В рясе пойдеши, спасен будеши. Без рясы пойдеши, погибнеши». Вот как объяснить эти два случая? Конечно, для верующего это всё объяснимо, но для неверующих это… не знаю как…
И вот это была вторая моя, так сказать, попытка, так сказать, второй поход в лапы КГБ. А о третьем искушении, так сказать, я догадался, уже будучи на Афоне.
Поскольку мы жили в деревне, от нас всё скрывали, я и, конечно, был очень, как сказать, доверчивый, что ли, или неразвитый, как хотите скажите… И вот, когда я уже, будучи антипросопом, жил на Карее, при киноте, попался под руки один журнал, а лучше сказать, приложение к журналу «Посев», которые назывались, эти приложения, «Грани». И вот, листая этот журнал, я посмотрел в оглавление, а там написано: «Есть ли проституция в Советском Союзе». И один чудак, какой-то писатель, описывает чуть ли не весь этот журнал, эту книгу, о том… о этих людях, о проститутках, что не работают… Но меня заинтересовал совсем другой пункт, который не ожидал никогда увидеть: «Проститутки на службе у КГБ». Думаю, неужели есть такое? И начал читать, прочитал этот пункт, как там КГБешники через…, ну при помощи девиц выманивают информацию и прочее, прочее. Я вспомнил такой случай. Вот сейчас о нём расскажу. Я уже был дьяконом после этих испытаний. Владыко меня рукоположил как раз в день святителя Николая. Это было 77-й год. В зимний, святителя Николая, рукоположили меня в дьяконы. Надо сказать, когда меня рукополагали, я очень плакал. Не знаю, что случилось, как будто не на земле я находился, а на небе. Такое ощущение. И помню вот, мой брат уже приехал с армии, уже второй, Иван, ныне отец Иоанн. Подходит ко мне, говорит:
— Николай! Ты что делаешь? Смотри, ты ж позоришь!
А я ему сквозь слёзы говорю:
— Слушай, Иван! Вот будут рукополагать, узнаешь, что такое!
Да, интересно! А когда рукополагал владыка, читал молитву, то надо было читать 50-й псалом, а я молился:
— Господи! Так хорошо мне!
Как будто у Христа в объятиях, такое вот ощущение было! Прости меня, Господи, конечно! Так хорошо было, а я молюсь:
— Господи! Возьми меня отсюда! Господи! Чтоб мне умереть теперь же!
Вот так было. Да, это не объяснимо, конечно. Это коснулась благодать грешной души моей. И это чувство целый год почти меня услаждало, утешало, будучи на Афоне. А потом всё прошло. Сейчас хоть что, и слезинки не выдавишь. Да…, ну ладно.
Вот я уже был дьяконом, и мне надо было на утро служить раннюю литургию. А поскольку ранняя литургия начиналась в шесть часов утра, а я жил примерно за сорок минут от храма, поэтому, думаю, с вечера приготовлю Евангелие, на утро всё проверю, чтоб придти и без всяких замешательств отслужить Божественную литургию. Когда я выходил, народ уже весь вышел из церкви. Выхожу один, напротив стоит такси. Ну, думаю, вот видно кто-то заболел, такси стоит. Видно за священником приехали. И пошёл на стоянку автобуса. А тётя Клава ушла раньше. Такси тронулось и вдогонку за мной едет медленным темпом. И вдруг этот водитель говорит:
— Отец Николай! Ой… Батюшка! — А я уже с бородой ходил. — Садитесь, подвезём!
В таком весёлом тоне. Я говорю:
— Зачем? Остановка автобусная совсем рядом, там меня ждут.
— Да садись, подвезу!
Думаю, такая любезность, интересно…
— Не, — говорю, — пройдусь. Ничего, поезжайте с Богом!
Он остановился, я пошёл дальше. Смотрю, такси ещё раз догоняет, но уже более, как бы сказать, напористо. И смотрю, рука уже выдергивается, что бы затащить меня в это такси. А поскольку подфарники работали задние, то я там увидел двух девиц, молодых девиц. И у меня, конечно, сразу какое-то подозрение, чувство нехорошее. А почему чувства появились нехорошие, что что-то плохое должно совершиться, я вам сейчас расскажу. Я просто упустил. Когда была вечерняя служба, эти две девицы пришли в храм, встали на солее рядом, и вот одна справа, другая слева. И чувствую, смотрят на меня. Но поскольку я уже был много лет, много времени иподьяконом, думаю, пришли вот какие красивые девицы, дай Бог им крепости, чтобы они утвердились в вере. А почему? А потому что вот так пришла при мне уже, когда я жил в Оренбурге, одна молодая девица в храм, уже начала Верую петь, всё… А потом вдруг её сманили пятидесятницы, пятидесятники, и она пришла, появилась уже через несколько месяцев. Ходит по храму, руки сзади, с насмешкой смотрит на всех.
И вот, когда я увидел этих девиц молодых, то думаю: «Господи! Укрепи их! Смотри, какие красивые! Какие пришли же в храм».
И когда я увидел этих девиц в такси, думаю, ой, что-то здесь нехорошее. И  я, конечно, быстрей развернулся и бегу опять к церкви. Такси за мной. Пока развернулось, встало у входа. Вход один, сугроб по колено. Что делать? Церковь закрыта. Ну, я вспомнил, что когда бывали пасхальные дни, кругом был кордон, как знаете, не пропускали верующих к храму. И верующие что сделали? Они в ограде, а ограда была железная, одну штакетину просто не приварили, а посадили её на гвоздь или на шуруп, не знаю как. И в общем её можно было отодвигать. И вот знали близкие, которые в храм ходили, что там есть какая-то штакетина, которую можно отодвинуть и пройти в храм. Вот я вспомнил за эту штакетину и полез по сугробам дёргать эти штакетины. Ну, дёргаю одну, вторую, десятую, пятнадцатую. Наконец нашёл эту штакетину, я даже не знал о ней, верней знал, но никогда не пользовался, потому что был всё-таки официальное лицо и ходил в церковь, меня пропускали.
Выскочил как будто из пленения какого-нибудь, даже не знаю как… Из западни. Бегу, подбегаю к какому-нибудь перекрёстку, осматриваюсь, как партизан, и дальше! Прибегаю к дому, нажимаю быстрей звонок. Открывает тётя Клава.
— Ой, отец! Где ж ты столько время то ходишь?!
— Молчи, тётя Клава! Сейчас расскажу всю подноготную!
Вот начал рассказывать, как и что.
— Ой, отец! Я тебя больше не оставлю, будем ходить всегда вместе с храма.
Вот так эта была третья попытка КГБ втащить меня в свои сети. Ну конечно, тут очень даже было бы лестно с их стороны, если бы сел в машину. Дальше бы ничего не произошло бы с этими девицами, а сделали бы пару снимков в непристойном виде, вот и всё. И воля-неволей пришлось бы, может быть, из Церкви уходить или работать, как они говорили, на них. Но Господь миловал. Вот эти три случая, конечно, это просто, так сказать, явно, что Господь укреплял и помогал мне по молитвам Богоматери, по молитвам святителя Николая, по молитвам моих стариц, матери и всех, которые молились за меня, грешного.
00

Воспоминания афонского старца Николая (Генералова).
Продолжение. Часть четвёртая.

Ну что, скажу пару слов о старце Паисие. Конечно, о нём сейчас знает весь мир православный, а Россия тем более. Книги переведены многие его и, конечно, я думаю, у каждого читающего творения отца Паисия даже не возникает мысль, что дело простого какого-то монаха. Нет – это просто святой был человек, жил на земле. Люди шли к нему, исцелял, помогал молитвами. Всё это так сокровенно, смиренно. Мы ходили к нему, я ходил к  нему несколько раз, паломников водил. Старался даже архиереев водить наших. В то время приезжали только к праздникам — святого Пантелиймона или Покров, паломники. Я старался всё-таки сводить их к старцу Паисию побеседовать. Хотя сам лично Паисия никогда ничего не спрашивал. Думаю, ну чего, спросить, скажем, как спасаться. Скажет: смиряться, слушаться игумена, жить по заповедям, прочее. А как смиряться? Нелегко! Вот и не спрашивал.
Но, однажды, я его искусил. И вот как это случилось, могу даже поведать. Это было…, я был уже антипросопом, десять лет сидел уже в киноте. Антипросоп – это представитель монастыря, то есть, как бы представляю целый монастырь в одном лице в киноте. Имею голос, как и все, и которое решение берётся, голосуешь «да», «нет», прочее. У власти, так сказать, сидел. Потом, в 92 году уже, так сказать, пошёл на покой. Тоже целая история! Об этом можно говорить и говорить! Но не буду сейчас, всё плохое оставлю на письменное.
А сейчас скажу о старце Паисие.  Уже был я антипросопом много лет, старца Паисия много раз видел, вместе даже были как-то на официальных таких приёмах, когда патриархи приезжали или ещё кто-то. На обедах, на крестных ходах, когда Достойно есть, бывали крестные хода, тогда и старец Паисий выходил. И он меня знал, и я его знал.
И вот однажды ко мне летом пришёл с Америки батюшка один русский, иммигрант. Как счас помню — отец Иоанн Карась. Сейчас он уже покойничек, а тогда ему было за семьдесят, и говорит:
— Отец Николай! Мог бы ты пойти со мной к старцу Паисию? У меня есть много проблем, и быть моим переводчиком?
Ну, я говорю:
— Ну, пожалуйста!
Хотя самому, честно говоря, и не хотелось. Потому что жара была… Но, думаю, старец приехал издалека, пойду. Оставил все дела свои, и пошли мы с ним. От кунака до старца было полтора километра, может, ну от силы два. Пришли к келье, а его не оказалось. Стучали, стучали— нет. А там  вывеска, старец Паисий повесил, что я пришёл в келью в пустыне не для того, чтобы с вами лясы точить, в этом роде, а для того, чтобы молиться. Поэтому, если хотите, то оставьте записочку, я помолюсь, больше вам пользы принесу, нежели буду с вами разговаривать о пустом. В этом роде была записка.
Я ему перевожу, говорю — вот так и так, записка висит.
— О, отец! Давай, пиши!
И начал мне диктовать, а я от его имени начал писать: «Я, протоиерей такой-то, супруга моя, матушка, скончалась. На приходе такие-то проблемы, и прочее. А потом, думаю, стой! Дай-ка я подпишу своё имя! И пишу дальше: «Помолитесь и о иеромонахе Николае, очень нуждаюсь в святых ваших молитвах».
И опустил эту записку.
Ну, поскольку я был антипросопом, жил один, а горе единому, и это вот я испытал на себе. Сегодня помолишься, завтра поленишься. А там начали уже передачи перестроечные, приёмник появился у меня. Послушаешь какую-нибудь передачу и не до молитвы… И вот, начал лениться, прямо скажу, Богу молиться… И вот, прошла неделя, я думаю, больше недели не прошло, как я опустил эту записку, я как обычно лежу на диване у себя в кунаке. А кунак — это представительский дом, двухэтажный у нас, кстати. Вот я один на эти два этажа, и храм свой, лежу так, сплю, и вдруг вижу — в кельи дверь открывается, входит старец Паисий. Подходит ко мне, вот за плечо меня берёт и говорит:
— Э, Николай! — у него с хрипотцой небольшой был голос. — Патер Николае, ты просил молитв, а сам спишь! Давай, вставай и ты на молитву, помогай мне!
Когда я услышал это, посмотрел, действительно старец Паисий передо мной! Э! Не может быть — как он мог закрытыми дверями зайти? Это искушение!
Перекрестился — не уходит! Посмотрел на него сквозь глаз прищуренных — да, стоит!
Ну ещё он побыл возле меня, видит, что я такой, ну как сказать, ленивый и нерадивый о своём спасении… Смотрю, после того, как он меня растревожил, дверь хлопнула, старца не стало! Когда дверь хлопнула, я пришёл в себя. Думаю: «Как же, дверь хлопнула, я же слышал!» Выскакиваю, смотрю — никого нет. Думаю: «Ну нет, всё-таки это искушение бесовское, продолжай, батюшка, спать!»
Ну, в общем, это первый был такой интересный случай у меня со старцем Паисием. Второй, подобный, был со старцем Паисием уже в восьмидесятом, когда я поехал в Иерусалим.
Попал я в Иерусалим, вот… Поехал к Пасхе, а приехал к святому Пантелеимону. Почти четыре месяца там жил. А почему? А потому что — приехал туда, а там как раз духовник, вот, отец Никита тогда возглавлял миссию, и другие, уехали в отпуск и меня просили остаться в женском монастыре Горненском и быть как бы духовником даже. Ну, исповедать монашек и служить литургию. И я остался.
Ну, в общем, пока…, когда я пока приехал, это был 89-й год, к Пасхе, побыли несколько дней, и мы поехали с отцом Синесием и другими там …, два брата, агиорита. Поехали на Синай.
Приехали на Синай и нас расположили в огромной келье вдвоём с отцом архимандритом Синесием. И вот, в первую же ночь, за несколько минут до службы, уже на рассвете, значит… Не на рассвете, хотя ночью, вижу то же самое: открывается дверь в келью, на пороге появляется старец Паисий и с ним женщина. Благообразная, прекрасная женщина. Ну, не от мира сего, прямо скажу! Почему? Потому что, какая бы женщина не была мирская, ну, тем более я тогда ещё молодой был, можно было и посмотреть. А здесь — как увидел их взор, посмотрел на них, так … Ну, чувствую, что рядом со старцем Паисием стоит какая-то святая женщина. Я как заяц включил задний ход и забился в угол, и сижу… И вот, начали говорить с ними. Ну, говорить это духовно… Не знаю даже, как это объяснить. Ну как будто не так вот, как я сейчас говорю, да, в ваш микрофон, а говорим как бы помыслами, что ли, мыслями.
И вот передо мной, отцы, встаёт вся моя жизнь. Ну, с каких лет? Ну, может даже с шести, с семи. И вот, все не исповеданные  грехи, которые я не исповедовал, по забвению, по нерадению, как хотите! По лености…, даже не знаю, по стыду ложному, не знаю. И передо мной как бы кинокамера что ли! Вот, я маленький, вот чуть больше, вот я уже такой — все грехи! Они как бы говорят:
— Вот — это  твой грех?
Я говорю:
— Да!
— И это ты делал?
— Да!
— И это? И это? И это?
И, оказалось, что у меня столько грехов! Я начал даже во сне или на яву, даже не могу представить, как это случилось. Я начал плакать, рыдать, вот… Не знаю, чем бы кончилось, но в это время начали звонить в било монастырское, и я проснулся или очнулся, как хотите. Смотрю — действительно подушка у меня всё в слезах! Что такое? — думаю. Говорю отцу Синесию:
— Ты чего-нибудь видел?
— Нет, спал спокойно!
А я говорю:
— А вот у меня вот такое было — старец приходил!
—А! — говорит. — Не обращай внимания! Искушение, может галлюцинация!
Ну как обычно, да, искушение. Ну ладно, искушение и искушение, пошли в храм. А потом он же и говорит:
— Слушай, Николай! Давай поднимемся тут к старцу Адриану, живёт в пещере тут, в храмике святой Эпистимии Галактионской.
—Ну, пойдём! — говорю.
Поднялись — о! старец Адриан! Нас встретил хорошо, такой худенький, быстренький, уже в годах.
— О, отцы! Привет!
Так, так, так…
— Откуда, чего?
Оказывается, он тоже святогорец бывший, с Ватопедского монастыря. Рассказал много чего, а потом говорит:
—  О! Ведь полторы недели назад здесь был старец Паисий!
Оп! — думаю. — Чего-то не то!
Вот… А потом начал много говорить о старце Паисии.
— Он же, — говорит, — был здесь раньше целый год там или два.
То, что мы читаем в Житии. Когда ему лёгкие отрезали и прочее вырезали, часть лёгких. И начал говорить о старце Паисие. Думаю: «Ба! Интересно! Значит этот сон не так уж и от лукавого! Что-то тут такое!»
Ну, в общем, мы с ним пошли по горам, собирали иссоп. И в конце концов, к вечеру мы пришли к нему и попросились на исповедь и поисповедались… на греческом языке.
Вот это второй случай со старцем Паисием.
Третий случай произошёл уже в Горненской обители.
Поскольку я уже месяц или два там прослужил… Каждый день почти служил — то у них, то на Гробе, то в миссии. И поскольку я уже знал всех сестёр, и они меня знали… Вот одна сестра долго не появлялась нигде, и вдруг я вижу её:
— Мать! Ты где, в отпуске, что ли была?!
А она, видно чувашка что ли… или… в общем — не русская какая-то.
— Ой, отец! — говорит. — Какой там — в отпуске! Я же вся больная!
— Ты больная? Молодая такая! Монашка и больная!
— Вот, — говорит, — вся больная!
— Это что у тебя? — стал интересоваться.
— Да вот, сама не знаю! — говорит. — Какая-то болезнь — чуть встану с постели, голова кружится, падаю.
— Ну! — говорю. — Обратить к врачу!
— О, отец! — говорит. — Если я обращусь к врачу, меня выгонят из монастыря!
Здесь Никита имеется в виду, начальник миссии тогда. Таких людей больных не держат.
Ну, как-то сжалился я над ней, говорю:
— Слушай, мать! А чем я тебе могу помочь?
А потом говорю:
— Слушай! А давай напишем старцу Паисию письмо, он любит монашек, монашествующих. И поможет своими молитвами.
Не стал говорить я ей случаи всякие. Думаю: «Со мной это не конкретные, ещё рассмеются!»
Ну вот, как-то после трапезной вечерней она говорит:
— Давай напишем, давай!
А в трапезной прям, не отходя из трапезной, сели, она диктует свою историю болезни, я пишу по-гречески её, значит, рассказ о себе… И говорю:
— Ну, и завтра пошли!
И написал адрес… Примерно так: «Карея, старцу Паисию, подвижнику». Думаю: «Дойдёт!»
Через три дня вижу — она уже работает в кухне! На кухне, в трапезной.
Ну, думаю, поинтересуюсь — что ж такое?! Подхожу так:
— Матушка! Ну как вы? Отправили письмо?
— Ой, отец! — говорит. — Забыла!
— А что же ты забыла?!
— Ой! Забыла сказать! Ведь в тот вечер, — говорит, — когда мы написали письмо, я пришла в келью, легла, заснула… Вдруг открывается дверь, входит какой-то благообразный монах! Прошёл, перекрестился и говорит: «Я — врач Паисий!» Подошёл к иконе (у меня лампадка горела перед иконой), взял маслица на пальчик и помазал мне чело мо          ё. И я утром встала совсем здоровая!
— Ну и слава Богу! Благодари Господа!
— Вот! — говорит. — Слава Богу!
После этого Господь ещё привёл меня два раза быть в Иерусалиме. Она также работала на кухне, в трапезной. И также не поняла, что с ней произошло чудо Божие, и что старец Паисий… по молитвам старца Паисия… или как хотите — или старец Паисий исцелил её ещё при жизни своей, нашу послушницу, инокиню.
Вот это три случая о старце Паисии.
Ну, конечно, можно и много чего рассказывать. И из практики антипросоаской моей. Столько было всего интересного! Вот даже хочу привесть такой пример. Однажды мы уже с отцом Антонием… Отец Антоний великий был человек, датчанин, подвижник. О нём тоже может как-нибудь скажем, когда будем писать. И что? Мы уже последнее время с ним каждый день служили литургию, он приходил петь ко мне. И вот однажды мы решили одно дело провернуть с ним. По нашим меркам это дело было очень богоугодное, даже на пользу обители нашей. Но, со временем, конечно, всё открылось, и уже всё стало бы ясно. Но в то время для нас это было так: надо это всё сделать так. Ну, мы с ним поговорили накануне: вот завтра пойду я в кинот и буду поднимать этот вопрос. И что вы думаете? В эту ночь мне, не знаю, как сказать, наяву или не наяву, как хотите. Приснился ли, иль привиделся игумен, предстал один, наш игумен, святогорец. Не нашего монастыря, а святогорец. Ну, обычно как — греки, когда подходишь, берёшь благословение, они просто рукой дотрагиваются до твоих рук, и всё. И вот кончено. Тем более — я священник и они священники. Просто по рукам чуть-чуть так и всё.
А здесь, я подхожу к нему как-будто взять благословение у игумена:
— Геронда, евлогите! — говорю ему.
Кланяюсь, а  он таким широким русским крестом начинает ограждать меня, значит:
— Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа!
Я хочу ему сказать, что мы решили с отцом Антонием сделать, а он даже не выслушивает, говорит:
— Отец Николай, патер Николае! Что задумал, не делай! Терпи, молись! Господь поможет.
Я ему опять начинаю говорить:
— Отец! То и то…
— Отец Николай! Что задумал, не делай! Молись, терпи.
Вот такой случай был.
А ещё однажды подобный случай был с нашим монастырём, с нашим отцом игуменом. Мне надо было что-то тоже было доложить ему очень важное. Вот… вот тоже — я вижу его, нахожусь у него в кельи. Он в валеночках, вот даже запах такой, какой только у игумена в келье всегда. Он выходит, я говорю:
— Вот батюшка, то и сё случилось! Как быть, как поступить?
Он тоже, подобно вот этому игумену, не буду говорить, потому что он ещё жив… Грека игумена имя не буду называть. Наш отец игумен Иеремия говорит:
— Николай! Ну что ж делать? Терпи, потерпи, молись! Господь поможет!
И так два раза мне сказал. Но я всё таки… это было как … это я уже был в киноте… думаю, ну что же, видел во сне, да. Видение или там как хотите. Думаю: «Нет, пойду, всё же игумену доложу своему».
Прихожу, стучусь в келью, открывает отец  игумен. В этих же валеночках, тот же запах в келье. Те же слова! Всё как будто я всё это уже видел. И говорю ему:
— Батюшка!
— Ну что ж, терпи! Терпи, молись, Господь поможет.
Вот эти случаи, интересно вообще-то, необъяснимо просто!
Ну что ещё рассказать? Ну, о старце Паисие рассказывать…., что рассказывать? О нём столько … , книги сейчас написаны…, вот у меня был… Приехал как-то ко мне брат родной и отец. И мы ходили к нему, к старцу. А поскольку брат мой в молодости соей отрицал бытие Бога, потому что очень много начитался книг, прочитал все библиотеки. А известно, библиотеки были безбожные, вот… По милости Божией он сейчас очень глубоко верующий. И даже его вере мне приходится завидовать! Ну, тогда вот так было.
И когда он приехал первый раз, мы пошли к Паисию. Я его попросил:
— Старец Паисий! Вот брат мой когда-то был неверующий, сейчас вот, слава Богу, всё хорошо! Ну,  ещё что-нибудь такое скажите, подлейте, — как он любил, — бензинчику в машину! Масла, вот… чтобы завелась ещё больше.
И он, вот то, что описано у него в книгах … Он повторил лично, мне, я был переводчиком брату и отцу. И он говорит:
— Вот когда я переезжал с кельи, на келью Панагуду, которая что.. возле Кареи… То я упаковал свои вещи  и когда приехал на эту келью.., утром надо было молиться ночью … Встал на молитву, а не знаю ни день, ни месяц, ни чего уже не помню! И, молюсь по чёткам:
— Святой дня! Моли Бога, о мне, грешном!
И прочее…
— И вот, когда, — говорит, — дошёл по чёткам до девятой песни, вдруг предстал передо мной какой-то мученик.
Но, видно, старец их часто видел, я так понимаю. Ну, я его и спрашиваю:
— Ты, кто, Лонгин?
— Нет, — говорит старец, — я не Лонгин.
— А кто ты?
— Я Лукиниан!
— А! Лукьян!
— Нет, старец! Не Лукьян, а Лу-ки-ни-ан!
— А! Лукиниан!
И вот, — говорит он, — видение кончилось. «Я, — говорит, — тут же, не поленился, распечатал свои баулы, как эти… не баулы, а скажем — чемоданы, где вещи лежат. Достал Минею, достал календарь, и оказалось — память святого Лукиниана!»
Вот… Видите как? Это он мне рассказал для брата и для меня, чтобы утвердить нас в вере. И вот это, что я вам говорю теперь… Для меня это — что было, что нет. Но может кто-то услышит и утвердится в вере. Действительно, над нами — Бог. Ничего случайного не бывает, ничего. Вот сейчас я восемь месяцев нахожусь на древнейшем русском скиту. Скиту Богородичном, в честь Успения Божией Матери, Ксилургу, так называемом.
Его история восходит к десятому веку. Здесь чудотворный образ Божией Матери «Сладкое лобзание». И столько мы видим чудес от иконы! Столько попечения о нас, грешных! Если бы записывать это всё, но это просто можно целую книгу писать вот даже в наше время! Вот так Матерь Божия заботится о своих рабах!
Не смотря на все мои недостатки, на все наши грехи, на все наши роптания и всё… Столько и столько делает! Удивительно просто, как Господь ещё терпит меня, грешного!
И вот, видите… А! Ещё вы хотели за Порфирия знать!
Ну, чего можно сказать? Порфирия я не видел на Афоне, а вот когда ехал с Иерусалима, возвращался в восьмидесятом году… Там было очень много проблем с монашками. У каждой свои проблемы. И они очень просили меня…, я рассказывал о Порфирии, о старце Паисие… Тогда он был ещё неизвестен, книг-то не было о них…
И они просили, если буду у старца Порфирия, то сказать ему о их нуждах, и чтобы они помолились… И вот я, будучи в Афинах, съездил туда, к нему на благословение. Но, поскольку я уже говорил, я никогда ничего не спрашивал у старцев, просто приезжал, брал благословение и уходил. Вот… Или просто сидел и смотрел на них, как они принимают других. И никогда ни о чём не спрашивал. Правда, спросил однажды Паисия, брешу! Обманываю! Однажды спросил отца Паисия:
— Слушай, старец! Помолись, что-то у меня с памятью! Какая-то чепуха!
— А что? — говорит.
Ну, я так в шутку… Он любил шуточный тон. Я говорю:
— Ну, вот, смотрите: запомнить церковное, проповедь там, или какое-то слово, я не могу и два слова связать. А вот что-нибудь плохое, какую-нибудь песню услышу или ещё шо там — быстро запоминаю!
— Э, — говорит, — отец Николай! Ты не на тех волнах работаешь! Перестройся!
Видите как? Однажды я пошёл, чё-то тоже искушения какие-то были в монастыре, я говорю:
— Слушай, — говорю, —  старец Паисий! Может мне, вроде того, оставить монастырь и пойти куда-нибудь спасаться? В монастыре навряд ли я спасусь!
— Э! — говорит. — Хорошо, выйди! Но укажи мне место, где нет дьявола, и я тебе туда пошлю!
Рассмеялись! …
И вот когда я поехал к Порфирию на встречу, пришёл …, нас там было трое или четверо человек, это было рано утром, как раз духовник иерусалимский подъехал. И я…, ну думаю: «Ну что я буду занимать старца, когда тут духовник приехал?» Пришёл, взял благословение, дал ему несколько деревянных крестиков иерусалимских, поцеловал руку и вышел. Как видно, старец Порфирий что-то хотел сказать мне … Он что-то хотел сказать мне, он меня снова вернул к себе в келью через свою келейницу, а келейницей была его родная сестра. Кстати  сказать, умерла монахиней Порфирией. Постригли её, в честь старца назвали…
Я пришёл снова в келью и опять-таки рассказал о проблемах наших матушек, о их искушениях, попросил святых молитв и о себе. Попрощался и отбыл в Афины, а оттуда поспешил в Уранополис и в обитель нашу, так это было накануне нашего престольного памятника — память святого Великомученика и целителя Пантелеимона.
Вот так произошла у меня встреча с отцом Порфирием. Одна-единственная, и то не на Афоне, а в миру. И вот так, с моей стороны очень…., как сказать …, не духовно. Конечно, если бы сейчас встретился с Порфипием, старцем, то единственное, чтобы я попросил — то, чтобы он поиспеводовал меня. Он бы все мои грехи и прегрешения взял бы …
По крайней мере, вы, живя на Руси…, надеюсь, что в России ещё есть старцы, не повторяете наших ошибок и, если есть возможность, то посещайте старцев и спрашивайте довольно-таки существенные вопросы, разрешайте с ними…
То, что наговорено в этой кассете, я думаю: лучше никуда не потреблять, а если употреблять, то маленькими отрывками. Потому что записано, как я чувствую, очень скверно, малограмотно.
За это время, которое мы прожили на Афоне …, мы же почти не разговариваем, проповеди мы не говорим, поучения также не говорим. И поэтому я забыл и русский язык, и поэтому даже простейшие рассказы, даже которые из своей жизни, я не могу даже сказать нормально, человеческим языком. Поэтому надеюсь, что со временем мы, с Божьей помощью, опишем и более подробно о нашем житии-бытии на Афоне. Ведь мы, когда приехали, захватили ещё старцев, которые общались с старцем святым, Силуаном, расспрашивали их о нём, что за человек.
— А вот такой же был, как и все, вроде монахи, никто не подозревал в нём сосуда благодати Божией…, избранный сосуд… Был смиренный, кроткий, ни с кем не ругался, пребывал в молитве.
Вот и всё! Видите, тоже не ценили и только после смерти узнали о состоянии его благодатном…
Кажется, когда я рассказывал о старицах и говорил о том, как мы поехали к тёте Наталье, я допустил ошибку, я сказал, что мы поехали в Путятино. А совсем нет! Не в Путятино, Путятино далеко от Шацка. Тётя Наталья — родом из Путятино, а жила она в Новосёлках. Поэтому мы поехали в Новосёлки. И почему-то я часто называю в своём рассказе, младшая сестра — Матрона. Хотя младшая сестра — это Агафья, а Матрона всегда была средней сестрой.
Видите? Вот так малограмотно я вам рассказал об этих старцах и о приключениях своих, о своём житии-бытии.